Невский Ангел

Воспоминание о Станиславе

 

 

 

 

 

ТУМАН РАССЕИВАЕТСЯ 

 

 

Эта глава появилась в самый последний момент, когда книга практически уже была написана. Мои первые критики подсказали, что воспоминания пишутся не только и не столько для себя и друзей детства, сколько и для тех, кто никогда не был в описываемых местах. Так что несколько слов о Станиславе (ныне Ивано-Франковске) пятидесятых годов здесь явно не помешают.
 
Из детства мне запомнились утренние туманы. По дороге в школу туман начинал рассеиваться и можно было рассмотреть нашу и соседние улицы, застроенные преимущественно типичными европейскими одноэтажными домами с аккуратными палисадниками, огороженными вычурными решетками, с красивым архитектурным обрамлением окон и подъездов, а также с часто встречаемой нишей под черепичной крышей с небольшой фарфоровой статуэткой богородицы внутри. В послевоенные годы почти все эти трогательные раскрашенные фигурки были немилосердно разбиты то ли в угоду новой вере, то ли, что более соответствует действительности, из-за утраты старой. "Матка Боска" никак не состыковывалась с коммунистической идеологией, что в популистских целях пытаются сделать нынче перестроившиеся коммунисты.
Семья наша жила в большом для того района города угловом двухэтажном доме с мансардой, двумя подъездами с колоннами, традиционными палисадниками и кованной чугунной решеткой, вокруг дома и двора, где я играл с друзьями, где росли черешня, вишни, груши. Во дворе стояли покосившиеся сараи с похрюкивающими свиньями, а в подвалах хранились дрова. Сейчас сараев нет, а печи отапливаются газом, но зато двор, учитывая продовольственные и экономические проблемы последних десятилетий, превратился в огород. Жили мы на втором этаже, ботинки я начищал еще с вечера, а утром, отправляясь в школу, надевал синюю форму с желтыми металлическими пуговицами и такую же синюю форменную фуражку с козырьком и кокардой, за что нас со старшим братом дразнили гимназистиками. Форма тогда была редкостью и я стеснялся ее носить. Входные двери у нас были стеклянными, что нелегко представить себе жителям современных петербургских квартир, отгороженных от криминального мира двойным непробиваемым железобетоном. Но и в то время с внутренней стороны дверей прибивались толстые доски для защиты от "гостящих" в городе по ночам "лесных братьев". Уходя в школу, я обычно напевал популярную песенку: "До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй", даже не предполагая, что автор слов этой песни о комсомольском свод-ном батальоне — Александр Галич в будущем станет запретным, а имя его будет вычеркнуто из титров авторов сценария любимого в те годы фильма "Верные друзья" с неподражаемыми Меркурьевым, Борисовым и Чирковым в главных ролях.
 
Итак, с ранцем за спиной и мешочком для чернильницы в руках я продирался сквозь туман. Станислав — небольшой город, областной центр Прикарпатья, укрывшийся в отрогах гор, располагался как бы в яме, отсюда его влажный мягкий климат (ненамного лучше гнилого петербургского). Осенью нам досаждали моросящие дожди, а зимой — слякоть частых оттепелей и гололеды. Одна отрада — весна, когда уже в марте начиналось активное потепление, а апрель вовсю искрился солнцем, птичьим гомоном, буйством зелени и цветов. Недаром апрель на украинском языке — квiтень. Наша третья школа находилась в центре города, где преобладали двух-трехэтажные дома европейской архитектуры. Я называю их европейскими, чтобы подчеркнуть отличие от традиционной российской застройки, хотя как и в Петербурге, так и здесь можно было встретить ампир, эклектику, модерн, причем следует отметить, что Станислав испытал разные влияния, принадлежа поочередно то Австро-Венгрии (характерное художественное направление — сецессия), то Польше, но все же сохранял свое первоначальное имя, данное ему польским магнатом Андреем Потоцким триста лет назад в память о своем сыне и измененном лишь в советский период на сложно сочетаемые имя и фамилию революционного поэта-каменяра. Анекдотичным примером подобострастной смены названий можно привести гостиницу "Днестр" в центре города, менявшую имена в зависимости от власть имущих — "Австрия", "Одесса", "Варшава"...
 
Ходьбы до школы было минут пятнадцать, но на обратном пути они превращались в час-полтора, а то и больше, когда с друзьями мы забредали то на базар, то на заброшенное еврейское или польское кладбища. Наш город стоял на слиянии двух рек — Быстрицы Солотвинской и Быстрицы Надворнянской, так что проблем с тем куда пойти после уроков не существовало. Но мы выбирали места поближе, где, например, можно было забраться в подбитый самолет, сохранившийся с войны, и, сидя в его кабине, воображать себя Алексеем Маресьевым из "Повести о настоящем человеке", или шли компанией на пустырь и разбившись на команды ("Матка, матка, чей допрос, кому в рыло, кому в нос?") играли в футбол. Случалось, отправлялись в кино на любимый "Кортик", а в более старших классах пытались всеми правдами-неправдами пробраться на фильм, запрещенный детям до шестнадцати. Если в кино попасть не удавалось, то мы болтались по магазинам, тратя сэкономленные на завтраках деньги на польские журналы, а польский язык мы знали тогда хоть и хуже украинского, но все же неплохо для свободного перевода. Тем более, что и украинских было два: один мы изучали в школе, а другой — западно-украинский — слышали на улице. Последний был красочнее и интереснее.
 
 Периодически мой маршрут домой пролегал через Валы, зеленый ландшафтный массив, а в прошлом фортификационная возвышенность в центре города, где, окруженный мощными стенами, находился в XVIII веке дворцовый комплекс основателей города — Потоцких. В XIX веке он был отдан лечебному ведомству и перестроен, так что от былой славы и красоты остались лишь величественные ворота. Мне часто приходилось бывать за этими величественными стенами, так как в расположенном там военном госпитале работал мой отец. Вдоль крепостных стен росли могучие каштаны, выстреливающие вверх свои бело-розовые свечки каждую весну и засыпающие осенью всю землю вокруг желтыми листьями и гладкими коричневыми каштанами, выкатившимися из расколовшихся зеленых коробочек с шипами, напоминающих бу-лаву украинского гетмана. А зимой. на тех же Валах, подложив под себя школьный портфель и затаив дыхание от страха и восторга, я мчался стремглав с ледяной горы, забывая обо всем на свете.
 
 В пути меня могло задержать и нечто сверхординарное: пожар или пышные похороны с оркестром. Спустившиеся с гор гуцулы (в просторечии — "вуйки") останавливались перед длинными вереницами похоронных процессий, неловко снимая заскорузлыми рабочими пальцами свои зеленые шляпы, крестясь и шепча молитвы. Точно также и меня родители приучали снимать головной убор при встречах со старшими, приветствуя их поклоном головы и шаркая ножкой. Вот и сейчас при встрече рука по детской привычке тянется к шапке. Отживающий атавизм...
 
По дороге домой я вечно что-то терял: то портфель с учебника-ми, то папку с нотами. Спохватывался обычно уже тогда, когда на улицах начинало темнеть, и весь сжимался от ожидания неотвратимого наказания. Понурый вид, опущенные плечи, смотрящие вниз и в сторону глаза выдавали провинность: порванные при перелезании через забор брюки, разбитые в драке губа или бровь, очередная запись в дневнике о вызове родителей в школу. Кто это сочинил про беззаботное детство? Это взрослым так кажется, а тогда забот было более чем достаточно. Но детская память на обиды коротка, слезы за ночь высыхали и назавтра все рассеивалось с утренним туманом, чтобы повториться вновь. Вот гляжу через годы и думаю: "Неужели тот маленький смешной и грустный человечек, о котором я рассказываю, был когда-то мной?"
 
Было ли это так, или я идеализирую то время и тот город, в котором не был более тридцати лет? Изменилось ли что за эти годы? Трудно сказать. Образы детства обычно достаточно прочны перед неизбежными реалиями перемен. Разве что деревья на улице, где я жил, разрослись, сомкнув свои ветви над мостовой и образовав причудливый зеленый шатер. И все же, описывая свою дорогу в школу и обратно, я попытался как-то ввести вас в ту своеобразную атмосферу города детства, где мне предстоит прожить вместе с вами некоторое время.